Адвокат Марк Фейгин: «Савченко по-человечески нравится больше всего. Она настоящая, сильная, цельная»

Кем сейчас опаснее быть в плане «от тюрьмы не зарекайся»: чиновником, предпринимателем, оппозиционером, журналистом?

Оппозиционером. Власть любая, не только российская, не любит тех, кто не любит ее, людей, которые оспаривают ее действия. Но дело в том, что сейчас у нас вообще любое значимое дело, которым ты занимаешься, повышает твои риски попасть в тюрьму. Когда люди думают, что они-то уж все предусмот­рели, что они под защитой, что над ними есть надежный зонтик, они ошибаются: гарантий нет. И поэтому среди моих доверителей, моих клиентов, есть и политики, и чиновники, и предприниматели, и просто значимые люди в каких-то областях. Дело в том, что сегодня в России закон не является неким эквивалентом стабильности. Помимо его существуют некие внезаконные рамки, понятийные, и они никак не регламентированы. Нормы их никак не регулируют, и правила игры постоянно меняются.

Адвокаты, которые пытаются прояснить эти правила игры, тоже рискуют?

Очень сильно. Они вступают в конфликт с интересами влиятельных лиц, поэтому многих адвокатов убивают, многих адвокатов сажают.

Ты не боишься, что на тебя могут напасть, убить?

Я всегда помню об этом.

И это не мешает тебе жить?

Нет, потому что для меня это нормальная форма существования.

Когда ты шел в адвокаты, тебя интересовал вопрос, что ты будешь чувствовать, если твоего подзащитного, в невиновности которого ты уверен, посадят в тюрьму из-за того, что ты не справился?

Это невыносимый груз ответственности, с которым может справиться только сильный человек. Я вынужден это переживать в себе, у меня нет возможности этим поделиться.

А с близкими людьми?

Им это было бы тяжело, поэтому свою работу я никогда ни с кем не делю. Зачем загружать других своими проблемами?

Ты бы мог защищать какого-нибудь безупречного урода? Чикатило, например?

Я бы смог. Но вряд ли бы стал. Я стараюсь защищать невиновных. Мне не всегда это удавалось, но в целом я придерживаюсь принципа, что лучше моей помощью воспользуется невиновный.

Ты испытываешь какое-то сочувствие, эмпатию? Или это мешает?

Испытываю. И это непрофессионально, это очень вредит делу. Поскольку я должен быть профессионалом, не терять хладнокровия. Например, в деле с Pussy Riot я и мои коллеги прониклись их судьбой, и это была ошибка.

Думаешь, от вас тогда реально что-то зависело?

Ничего не зависело. От нас зависело в конечном итоге только то, как это дело будет воспринято окружающими. И я думаю, мы с этим справились. Думаю, то сочувствие, которое они вызвали к себе, — может, не всегда оправданное, кстати, — их спасло. Они могли получить не два года, а семь лет.

Как ты относишься к смертной казни?

Отрицательно. Я считаю, что этот институт абсолютно неэффективен сам по себе. В России — точно, в США несколько другая ситуация, там смертная казнь более допустима.

А если у нас введут?

Это было бы чудовищно. У нас не умеют пользоваться этим инструментом, у нас норма, как писал Солженицын, «головорубка». Поэтому здесь нельзя так делать.

Кое-где в мировой практике адвокаты обязаны присутствовать на казнях подзащитных. Как ты думаешь, что адвокаты при этом испытывают?

Они контролируют, как исполняется смертная казнь в части соблюдения прав приговоренного. Например, если это смертельная инъекция, то адвокат может свидетельствовать о том, что действительно использовалась наименее болезненная форма казни. Ничего хорошего адвокат не испытывает.

Ты часто защищал женщин. Кто из них по-человечески больше всего нравился? Толоконникова, Алехина, Савченко?

По-человечески — Савченко, безусловно. Она настоящая, сильная, цельная. И удивительно, в ней вообще нет этого обычного женского стремления использовать всех вокруг, особенно мужчин, в своих интересах. Для женщин естественно играть на наших чувствах. Ну, мы их отчасти за это и любим. И страдаем от этого.

Было бы скучно не страдать. А как тебе работается, когда ты понимаешь, что от тебя ничего не зависит?

Я продолжаю действовать там, где все опустили руки, — в этом моя особенность. Иду до конца.

Зачем это делать, если ты знаешь заранее, что лбом стену не прошибешь?

Не факт, что не прошибешь, шанс есть всегда. Нужно не бояться и не отступать — все просто. И я это умею, это моя особенность. Как раз поэтому я стремлюсь к таким делам. Мне кажется это неким вызовом, который либо убьет меня, либо я убью его.

Когда все понимают уже, что вокруг цирк сплошной, что показуха и детский утренник творятся, а не суд, — как сохранить серьезное лицо, как самому верить, что все происходящее имеет смысл?

Этот спектакль всегда надо разрушать. Потому что, если все понимают, что играют игру, нужно драматургию изменить настолько, чтобы это превратилось из фарса в настоящую драму с реальными жертвами, с реальным финалом. Я сейчас участвую в деле Горячева, которого обвиняют в руководстве боевой организацией русских националистов. Никаких преступлений он не совершал. Его в этом и не обвиняют, кстати, в том, что он что-то делал. Его обвиняют в том, что он якобы давал указания преступникам. Учитывая, что дело это контролируется сверху, то, когда ты начинаешь говорить на белое — белое, а на черное — черное, что не принято в таких процессах, это вызывает оторопь. Мы заявляем отвод судье. Мы вскрываем факты махинаций. Это вызывает сильное напряжение, электризацию в атмосфере зала суда, она передается публике, СМИ, присутствующим на процессе, что парадоксальным образом меняет механику всего рисунка процесса, всю тактику, которую задумало обвинение. Тем более что дело рассматривается судом присяжных, в котором все-таки доля непредсказуемости есть. Ведь присяжные испытывают тяжелое психологическое напряжение, и я это вижу, глядя на них. Бывали случаи, когда присяжные изменяли заранее решенный, казалось бы, финал.

Хотя бы присяжные у нас действительно выбираются законным способом?

Не всегда.

Есть профессиональные присяжные?

Нет. Скажем так, есть люди, которых туда посылают, чтобы они вынесли предсказуемое решение. Увы, это тоже имеет место.

Бывает так, что судья втихаря сочувствует обвиняемому?

Очень редко. Чаще выигрывает заказ, чем совесть. Но даже судьи пытаются иногда маневрировать, ну, пытаются найти баланс между заказом и совестью. В самых явных случаях они совершают маневры отчаянные. Вот простой пример: Данила Константинов, который абсолютно точно не убивал того парня в переходе, он сидел в это время на дне рождения у матери. Это доказано стопроцентно. Судья вывернулся. Дал ему за хулиганство три года, которые «схлопнулись» путем отбывания этого срока в период предварительного следствия, и подсудимый сразу уехал в Таиланд. Такой получился компромисс. Вроде как и осудил, вроде как и заказ исполнил политический на Константинова, а с другой стороны, вроде как дал человеку уехать.

Сколько стоят услуги хорошего уголовного адвоката?

Если клиент состоятельный, может доходить до пятисот долларов в час. Может быть и больше иногда.

Pussy Riot тебе сколько платили?

Ничего. Наоборот, я для них деньги давал. Потому что они были нищие совершенно.

И зачем ты за это дело взялся тогда?

Это было дело потенциально громкое, и там еще были причины сугубо личные. Я знал Толоконникову до этого, считал, что нужно помочь ей выбраться из этой ситуации.

Как ты отдыхаешь?

Занимаюсь альпинизмом, собираюсь по­участвовать в регате, хожу в спортзал, поднимаю там тяжести, чтобы отвлечься. А еще я могу пойти в бар выпивать. Адвокаты пьют. Мне кажется, они должны пить. Я бы их обязывал пить. Потому что напряжение огромное.

Есть ощущение, что в западных странах сейчас множатся законы гиперохранительные: стать преступником куда легче, чем раньше. Не пристегнулся, не так на ребенка посмотрел, неправильную клубнику вырастил… Это заговор юристов?

Нет, это скорее зарегулированность государства. Она характеризуется несколько последних десятилетий наличием некой особой социальной роли государства по отношению к обществу. Я-то сторонник идей фритредерства, либертарианских идей, когда минимум государства. Чтоб государство вообще не смело лапкой трогать свободного человека. И юристы в целом не заинтересованы в патернализме. Для юриста всегда комфортнее работать против государства, чем на государство.