- Источник:
Ира Полярная
29 апреля в «Яндекс Книгах» выходит заключительный эпизод книжного сериала «Смех лисы» Шамиля Идиатуллина. В связи с этим MAXIM задал писателю самые наболевшие вопросы.
Начнем, пожалуй, с самого начала. Откуда взялась лиса?
Моя лиса не оборотень и вообще не мистическое создание, а тупо переносчик заразы. Как у Пети Мамонова была муха, так у меня лиса. Это не делает ее инфернальным существом, она, бедненькая, не виновата, она просто любопытная.
Мне нужна была какая-то болезнь, поскольку в «Смехе лисы» все вертится вокруг боевых вирусов, разработанных японской военщиной. Японские милитаристы в 40-е годы действительно разрабатывали смертельные виды биологического и бактериологического оружия на территории Маньчжурии и Китая. Назывались эти лаборатории «ветеринарными отрядами». Поначалу прицел у них, понятное дело, был на то, чтобы поражать скот, а потом перешли на людей.
А как известно людям, проживающим в степях и лесостепной зоне, лисы, мыши и птицы — самые верные разносчики эпидемий.
А вы вообще любите животных? Скажу сразу: это вопрос с подвохом в контексте того, чем заканчивается первая часть вашего сериала.
(Смеется.) Я городской ребенок, городских детей воспитывали в мое советское время в такой абстрактной любви к животным. В отличие от деревенских, мы были избавлены от более плотного контакта с ними. Нам не надо было, во-первых, за коровами и курами ухаживать, а во-вторых, смотреть, как им головы рубят, и самим при этом присутствовать.
Я в детстве мечтал о собаке. Она появилась уже в юности. Старший брат завел. И я довольно долго считал себя исключительно собачником. А потом в семье появилась кошка, которая стала определять 70% контента, выкладываемого мною в соцсети. Ее уход был большим потрясением. Я был владельцем собаки, кошки и лошади. Все они покинули меня, это было тяжело. Поэтому — спойлер — можно сильно не бояться за судьбу книжных животных. Так что я любитель всего живого, который пытается в этом не признаваться.
Кого больше любите — людей или животных?
Людей. Конечно, людей. Я еще и верующий человек, то есть исхожу из того, что Господь непознаваем, он сам исходил из того, кого как создавать, но все-таки человек был его излюбленным детищем, и именно люди — носители живой души, а животные, несмотря ни на что, души не имеют. Но у меня все-таки есть небольшая надежда, что если будем себя хорошо вести, то на том свете с нами рядом будут все, кого мы любим, в том числе и животные.
Ладно, за животных больше можно не переживать. А насколько, на ваш взгляд, формат книжного сериала гуманен по отношению к читателям?
Это, с одной стороны, страшное издевательство и ужас-ужас. С другой — это издевательство благословленное многолетней традицией. То есть сам по себе роман в современном его виде — это штука, которая появилась во второй половине XIX века, и появилась она в виде отдельных выпусков.
Есть живые свидетельства того, как половина Америки стоит на бостонском побережье и ждет парохода из Англии, который привезет новые выпуски Диккенса: «Крошки Доррит» или «Дэвида Копперфилда». Лев Николаевич Толстой тоже «Войну и мир» издавал кусками. Практически вся русская классика и мировая тоже поначалу выходили в отдельных выпусках.
Опять же опыт моего детства заставляет немедленно вспомнить и журналы «Пионер» с повестями Крапивина, и журналы «Костер» с повестями Коваля, и «Пионерскую правду» с повестями Кира Булычева. Это, с одной стороны, была сладкая мука ждать, мучиться от того, что все закончилось на самом интересном месте. И когда меня впервые «Букмейт», еще не ставший «Яндекс Книгами», несколько лет назад пригласил писать мой первый книжный сериал «Возвращение „Пионера“», у меня были определенные сомнения в том, что это гуманно.
Когда публикация таки стартовала и я наблюдал за тем, как это заходит для читателя, сперва было немножко стыдно. А потом стыд, как положено, подстерся, и, когда я читал отзывы читателей в соцсетях, думал: «Ага, вы не знаете, что там дальше, один я знаю! Сказать? А нет, не скажу!»
Как у вас хватает времени так активно вести соцсети, учитывая вашу работу — и журналистскую, и писательскую?
Да это неактивно, это по большей части клапан спуска пара, потому что я работаю в очень форматных средах. В «Коммерсанте» шаг влево, шаг вправо от формата — расстрел. С книжками тоже далеко не отойдешь. Даже когда я очень глумлив, приходится к этому относиться максимально серьезно. То есть на губах ухмылка, в глазах ужас, который не надо показывать.
А природная живость нрава, глупость, бессмысленность и вообще любовь к идиотским каламбурам, почетное членство в «Клубе тупой шутки», которое предусматривает невозможность, если придумал тупую шутку, не сказать ее, заставляет либо задыхаться, либо пар стравливать. Я этим делом занимаюсь и в соцсетях.
- Источник:
Ира Полярная
Вы редактор, не мешает ли это вам — автору? Нет ли у вас желания перередактировать редактуру ваших текстов, например?
Я спорю, конечно, с редактурой, как правило. Или не спорю, когда действительно косяк. Самая выносящая меня правка — это когда меняют запятые на тире, а тире на запятые. Я уже превентивно прошу этим не заниматься. Но что касается значимых правок, то у меня есть план, и я его придерживаюсь.
То есть я исхожу из того, что, во-первых, я понимаю и знаю, что я хочу написать; во-вторых, я могу при этом ошибиться и накосячить, мои знания несовершенны, моя эрудиция сплошь в дырах. У меня нет классического образования — ни филологического, ни литературного. Я окончил журфак, который представлял собой произвольно усеченный, урезанный филфак, дополненный странноватыми предметами. То, что я набрал самоучкой, очень не систематизировано, поэтому я могу путаться и ошибаться в самых примитивных и самых неожиданных вещах. Поэтому у меня всегда под рукой словари. Тредиаковскому можно было так писать, а мне нельзя? Идите на фиг, я буду так писать. Иногда удается их перебороть.
На обложке стоит моя фамилия. Не редактора, не издателя. Поэтому я несу ответственность, давайте я ее понесу. Редакторские скиллы, конечно, придают мне не то чтобы сил, но инструментарий для того, чтобы обоснованно спорить. И редактор не обижается, потому что редакторы у меня святые люди, в общем-то несчастные, замотанные, к сожалению, менее оплачиваемые, чем они заслужили, и терпящие меня.
Вы вообще строгий редактор?
Я не строгий, я тупой. То есть есть правило, закон. Мы по нему идем, мы его соблюдаем. Соблюли закон — дальше уже можно гулять направо-налево. Я довольно много себе всегда позволял и позволяю в текстах. По этому поводу я был, когда еще работал в Казани, живой легендой «Коммерсанта», потому что когда я приезжал в Москву, ко мне подбегали из разных отделов, хватали за руку и говорили: «Можно мы посмотрим, что действительно есть такой Идиатуллин, который настолько наглый, что в Москву в федеральную газету высылает фразы типа „Власти рубят сук под собой, причем всех“ или „Россия и Татарстан связаны единой кровеносной системой, которая душит их все сильнее“. Это все вычеркивалось, но всегда мне объясняли, что плакали, когда это вычеркивали, потому что это не формат.
У нас [в «Коммерсанте»] есть Колесников, который пишет так, может себе позволить, но Колесникова не может быть больше одного. И сейчас я эту фразу с удовольствием повторяю своим сотрудникам.
Но при этом вы любите каламбуры.
Да, да. Мне очень интересно играть с языком всегда.
Есть отдельная категория читателей, к счастью не очень большая, утомляющаяся мной, которая исходит из того, что чувак, в принципе, умеет писать, умеет строить сюжет, умеет хватать важные темы, умеет выстраивать более-менее живых людей, персонажей. Фиг ли он все время хохмит? Зачем ему все время жонглирование словами и постоянные каламбуры?
По поводу первых книг я, наверное, с ними согласен, потому что тогда я, как сейчас понимаю, еще не нашел баланса между тем, что и как, и поэтому позволял себе много лишнего. С другой стороны, ну, блин, если мы в молодости не позволяем себе лишнего, то когда еще можно-то?
Сейчас я вроде взял себя в руки и пытаюсь выдерживать баланс, потому что, мне кажется, язык должен быть красивым. Для меня это не только точность, но и хлесткость. Многие с этим не согласны, но, слава богу, у этих многих всегда есть огромное количество других авторов. Вот, флаг в руки.
А мне нравится вот так, у меня своя микроэкологическая ниша размерами с мою голову. Вот в ней и сидим.
Был ли у вас момент, когда вы поняли, что перестали быть молодым начинающим автором и стали маститым классиком?
Мне сразу просто повезло. Я с самого начала был начинающим, но не молодым. У меня первая книжка вышла, когда мне было уже за 30, а по нынешним временам девочки-мальчики к 18-19 годам уже по два романа имеют. Большая часть вполне признанных классиков, которые стали публиковаться гораздо раньше меня, сильно меня моложе. Леша Сальников, Эдик Веркин. При этом они уже были знаменитые, а я — что-то непонятное. И я с этим смирился. Вообще, в 35 лет переживать по каким-то поводам, не связанным с семейной жизнью, уже странно.
Первая книжка у меня вышла в конце 2004 года. С пятого до седьмого года я провел в режиме «Товарищ Сталин, произошла страшная ошибка, я классный автор, заметьте меня, пожалуйста». Ну не то что заметьте, а почему не читают? Но я довольно быстро успокоился. Этому помогло, конечно, то обстоятельство, что у меня был огромный опыт незамечания моих печатных текстов ранее. То есть я пишу заметку — она порвет мир, она заставит вспыхнуть дикий скандал, я буду из судов не вылезать, я получу какую-нибудь суперпремию, мне будут дышать в трубку! Ее замечают три человека, ее перепечатывает пять газет. Они получают свою долю славы, я не получаю ничего. Ну, окей, нормально.
Кем труднее быть в современной России — писателем или журналистом?
Журналистом, конечно. Писатели находятся, в отличие от большого количества деятелей культуры, в выигрышном положении, потому что они малозаметны. Потому что, с одной стороны, люди, которые могут их наказать, что-то им предписать и прочее, книги не читают. А с другой стороны, книжный бизнес очень малозначимый как с материальной, так и, к сожалению, с моральной точки зрения. Репутация писателя как инженера человеческих душ все больше и больше уходит, и очевидно, что любой тиктокер или ютьюб-блогер, рассказывающий про распаковку смартфонов, априори набирает на порядки, в сотни раз больше интересантов, чем лучший писатель, которого через 50-100 лет гарантированно будут читать, обливаясь слезами, благодарные читатели, а этих всех забудут. Но это нормально, так обычно и бывает.
И из-за этого пригляд за писателями меньше. Он есть, он существует, последние события это доказывают, но все равно там хватаются за то, что нечаянно рандомным способом зацепили, а не потому, что кто-то читает и знает про книги все. Книги читают люди, книгами и занимающиеся. Нас, к сожалению или к счастью, не слишком много. И мы сами на себя не стучим.
Журналисты же сидят на двойной красной линии, на которую все время падают какие-то то мечи, то копья, то блоки, то каток проезжает, и в общем-то шаг влево, шаг вправо при этом карается очень-очень жестко. И я очень по этому поводу сожалею. Мне представляется одной из главных моих личных потерь, что журналистика, которой я всю жизнь отдал, сегодня выглядит так. Но это не главная потеря нашего времени. Это-то мы переживем, пережить бы остальное.
