Немцы вторглись в Норвегию 9 апреля 1940 года. В первые дни их самолеты постоянно летали над Осло, в том числе над поместьем Экелю, где жил Мунк.
— Они специально летают вокруг моего дома, не дают мне работать, — ворчал 73-летний художник.
Когда власть в стране перешла пронацистскому правительству, в гости к Мунку пожаловал сын Кнута Гамсуна, Туре Гамсун.
— Отец просит вас вступить в почетный совет искусства нового правительства Квислинга. Он считает вас величайшим художником Норвегии.
— Вот как! А есть ли у него мои картины? А если есть, то какие?
Туре густо покраснел: у его отца не было ни одной картины Мунка. Пришлось уйти ни с чем.
А вот когда в его сад нагрянули двое нацистов в темно-зеленой форме («саранча» — окрестил их художник), Мунк по-настоящему испугался. Он уже приготовился расстаться со своими картинами, стоявшими штабелями вдоль стен комнат. Но немцы лишь поинтересовались, не нуждается ли в чем-то великий норвежский художник.
— Просто оставьте меня в покое! Спасибо. Я не могу работать, когда вокруг люди.
В сущности, все, чего когда-либо хотел Мунк, и не важно, от нациста или от кого-то еще, — это чтобы его оставили в покое, дали спокойно писать картины.
Маленький Мунк
Мать умерла от чахотки в 1868 году, когда Эдварду было пять лет. Почти сразу место матери заняла ее сестра. Она взяла на себя ведение скромного хозяйства и воспитание детей: помимо Эдварда в семье Мунков их было еще четыре. Но атмосфера уныния и горя так и не покинула дом. Отец, военный врач, человек образованный и начитанный, был сломлен смертью любимой жены и целиком ушел в религию.
Прежде он читал детям саги и рассказывал сказки, теперь же ограничивался мрачными напутствиями из Библии, из которых становилось понятно, что все они в итоге неизменно попадут в ад. Не лучший материал для формирования детской психики. Доктор Мунк любил своих детей, но все, что он смог передать им по наследству, — склонность к депрессии. «От отца мы унаследовали плохие нервы, а от матери — слабые легкие», — говорил уже взрослый Мунк.
В детстве Эдвард постоянно болел: его мучили бронхит и ревматизм суставов. Мальчик даже не закончил школу. Единственное, к чему у Эдварда была склонность, так это к математике. С этой наукой доктор Мунк связывал будущее сына, прочил ему карьеру инженера, укрощающего водопады Норвегии во имя благого дела и стабильного заработка. Но у Эдварда были другие планы на собственную жизнь: он хотел рисовать.
Первые наброски мальчик делал под руководством тетки, любившей сидеть перед мольбертом и приклеивать к холсту листья, а потом обрисовывать их. Хобби быстро вышло из-под контроля: Мунк уже ни дня не проводил без мольберта, рисовал все подряд и, конечно, членов семьи. Когда Эдварду было четырнадцать, умерла его любимая сестра Софи, самая старшая из детей.
Эта смерть стала не просто трагедией для Эдварда, она определила будущее его живописи. «Больная девочка», «В комнате умирающего», «Крик» и другие знаменитые полотна художника связаны именно с этой утратой.
Мунк учился в Королевской школе рисования в Христиании (прежнее название Осло), когда нашелся первый покупатель на его картину. Семья ликовала: наконец-то появятся деньги! Эдварду, конечно, хотелось продемонстрировать отцу, что выбранная им профессия не так уж безнадежна и безденежна. Покупателем оказался богатый строитель, живший неподалеку. Уж ему-то можно доверять: у обеих его дочерей муфты из тюленьего меха, а значит, денежки имеются. Картина строителю понадобилась, чтобы повесить над письменным столом, а юный Мунк был единственным художником, которого он знал.
Весь день, назначенный для продажи, Эдвард не отходил от окна: высматривал силуэты с тюленьими муфтами в руках и гадал, какую картину предложить и за сколько. Строитель так и не пришел.
Поверженный Эдвард уже лег спать, когда отец заглянул к нему в комнату:
«Самое трудное, сын, — это продать картину. Подумай, в Норвегии много водопадов».
Картины, деньги, один ствол
Каждый начинающий художник обязан пожить в Париже. Правда, в случае Мунка роль Парижа мог сыграть любой другой город. «О Париже я ничего не помню. Помню только, что перед завтраком мы выпивали, чтобы протрезветь, а потом пили, чтобы опьянеть», — вспоминал он годы спустя. Алкоголь помогал замкнутому меланхоличному Эдварду раскрепоститься. Так он, интроверт по натуре, легче переносил общество приятелей и заводил знакомства с дамами.
Видит Тор, дамы сами были не прочь завести знакомство с высоким, стройным норвежцем! А беспомощность Мунка вызывала у женщин еще большее желание его опекать. Даже трезвым Эдвард был довольно рассеян: однажды на светский прием заявился со спичками в рубашке вместо запонок (не смог их найти), а когда его попросили сказать речь, встал — и не сказал ни слова.
На Осенней художественной выставке 1886 года было представлено одно из первых крупных полотен 23-летнего Мунка — «Больная девочка». Критики безжалостно растоптали картину, назвав ее «выкидышем», «наполовину стертым наброском», «полубезумными бреднями». «Лучшая услуга, которую можно оказать Эдварду Мунку, — это молча пройти мимо его картин» — таков был вердикт. Разумеется, подобная реакция больно ударила по самолюбию Мунка. Он страдал. С годами художник научился выдерживать критические отзывы, но так и не смог забыть чувство беспомощности и ужаса, когда твое творение уничтожают словами.
Пока Мунк писал свои тусклые, по мнению критики, картины, его личная жизнь играла яркими красками, хотя художник и относился к женщинам недоверчиво, стараясь не отдаваться страстям.
«Мужчина, живущий для женщины, теряет что-то от своей самобытности. На него более нельзя положиться, — делился своими размышлениями с приятелями Мунк. — После совокупления мужчина чувствует себя усталым. Женщина хочет говорить. У мужчины лицо становится серым, глаза — усталыми и пустыми. Женщина становится золотисто-румяной». Художник пристально следил, чтобы его увлечения не перерастали во что-то серьезное.
Как-то Мунк поехал с очередной любовницей в Берлин. Он был влюблен. Она, очевидно, тоже, так как вдруг заговорила о браке. Извинившись, Эдвард вроде бы по делу вышел из купе и на ближайшей полузаброшенной станции сошел с поезда.
Женщины часто становились причиной конфликтов с друзьями. Так, живя в Берлине, Мунк для экономии снимал квартиру вместе со своим приятелем, норвежским скульптором Густавом Вигеландом. По словам Мунка, они были «так бедны, что делили даже подруг». В один из вечеров художник ушел с такой подругой, несмотря на то что была очередь скульптора. Когда Мунк, возвращаясь домой, поднимался по лестнице, Вигеланд уже стоял на площадке. Увидев Эдварда, Густав схватил его бюст, который только что закончил, и швырнул им в модель. Мунк предпочел тут же ретироваться из Берлина, где бесновался «злой, как финн» Вигеланд.
Но художнику не удалось остаться до конца верным своим принципам легкости в отношениях с женщинами: у него завязался роман с дочерью богатого норвежского коммерсанта Туллой Ларсен. Эта связь, продлившаяся четыре года, оказалась самой серьезной в жизни Мунка. Эдвард и Тулла то мучительно разрывали отношения, то снова падали в объятия друг друга. Казалось, эти качели никогда не остановятся.
«Она — женщина того типа, с которым меня всегда сводит случай. Это женщины с длинным острым носом и тонкими узкими губами. Я терпеть не могу этот тип, — жаловался Мунк своему другу, а позже и биографу Рольфу Стенерсену. — Только я сяду рисовать, как она зовет меня прийти».
Однажды, после очередного расставания, Тулла отправила за Эдвардом. Ему сообщили, что любовница пыталась покончить с собой и теперь чуть ли не при смерти. Испуганный Эдвард тут же помчался к Тулле. Едва он зашел в комнату, как девушка вскочила с кровати, схватила пистолет и заявила, что прямо сейчас застрелится.
Мунк этому, конечно, не поверил, но по-рыцарски положил свою руку на ее руку. «И вы думаете, она не нажала на курок? Как бы не так! Прострелила мне палец!»
Средний палец на левой руке оказался изуродован на всю жизнь, и художник почти не снимал перчаток, а если снимал, то носил толстый перстень. Чужие руки для Эдварда исчезли: он не писал их на картинах и жутко раздражался, когда собеседник перебирал пальцами во время разговора. Что до Туллы, то Мунк немедленно порвал с ней отношения, теперь уже навсегда. Он нарушил собственную заповедь и был наказан. Отныне его не мучил выбор, сгубивший так много талантов, — искусство или женщины. Только искусство.
Кричащая живопись
Это был настоящий скандал. На персональной выставке Мунка в Берлине в 1892 году консерваторы из Общества художников потребовали снять полотна художника «из уважения к труду и честному искусству». Особое возмущение критиков вызвала совсем уж странная картина, от которой веяло всепоглощающим экзистенциальным ужасом.
Человек, а точнее, бесполое существо стоит на мосту, на фоне кроваво-красного заката. Линии картины будто душат это существо, замершее в ужасе, застывшее в немом крике. Картина была включена в серию «Фриз жизни» вместе с очень напоминающим ее «Отчаянием», «Поцелуем» и «Ревностью». Мунк называл ее «Крик природы», а в историю живописи она вошла как «Крик».
В следующие двадцать лет Мунк еще три раза написал «Крик». Он вообще предпочитал иметь любимые картины в нескольких экземплярах, тем более что критика художников старой школы сделала Мунку неплохую рекламу: теперь, когда он был официально признанным enfant terrible от живописи, иметь его картину стало модно.
А вот продавать свои работы Эдвард Мунк не любил и даже не скрывал этого. Продавая картину, он приговаривал: «Она уходит от меня. Теперь я, должно быть, ее не увижу…» Знакомые уверяли, что даже видели в его глазах слезы в момент заключения сделки.
При этом он вел себя со своими полотнами весьма фамильярно: мог ходить по ним ногами и швыряться, когда они ему не нравились. Если картина не получалась, Мунк подвергал ее «лечению»: выставлял в палисаднике своего скромного летнего дома в Осгорстранне и позволял солнцу и дождю отшлифовать ее, после чего предпринимал еще один подход к полотну. «Мои картины нуждаются в солнце, грязи, дожде. Да, немного грязи и дыр — это им на пользу».
Но если Мунк видел, что кто-то другой плохо обращается с его полотнами или просто вешает их не на выгодной стене, то приходил в неистовство. Мог вернуть деньги за картину и забрать ее. А уж когда художник слышал, что покупатель перепродал его полотно, пусть даже и из нужды, то невероятно раздражался: «Разве он не мог продать что-то другое? Да хоть старую одежду!»
Если к Мунку приходило вдохновение, его нельзя было оторвать от карандаша и кисти. Он мог начать рисовать прямо на стене своей спальни, уже одетый в пальто и шляпу, пока в прихожей его ждал приятель, с которым он договорился пообедать. Создавалось впечатление, что весь мир и события в нем не более чем поводы для вдохновения, для новой картины.
Возвращаясь как-то летним вечером домой, Мунк стал свидетелем пожара. Он опрометью кинулся домой, бегом вернулся с мольбертом и кисточками и, устроившись рядом с огнем, принялся рисовать. Когда пожарный попросил его отойти на безопасное расстояние, Мунк недовольно посмотрел на него: «Не можете ли вы подождать с этим шлангом? А то будет только дым. Разве вы не видите, что я работаю?»
Иногда Мунк неделями не подходил к мольберту. Зато потом мог написать картину за считаные дни. Он говорил: «Я пишу не то, что вижу, а то, что видел». Мунк не стремился передать детали пейзажа или черты лица — он переносил на холст образ, впечатление, давно сложившееся в его голове. Поэтому так удобно было ему позировать: можно было сколько угодно менять позу — художник это вряд ли бы заметил.
«Он видит вещи иначе, чем любой другой художник. Он видит сущность вещей и в результате рисует именно ее. Вот почему картины Мунка, как любят говорить, „незавершенные“. О нет! Они завершенные. С его точки зрения. Картина завершена, когда художник сказал все, что хотел сказать…»
Он взялся писать портрет сыновей Рольфа Стенерсена. Углубился в работу. Через пару часов, не глядя на мальчиков, сказал: «Молодцы, вы хорошо позируете. Другие дети уже начали бы кидаться камнями». Эдвард не заметил, что к этому моменту дети, заскучав, уже ушли. Их отсутствие не помешало художнику закончить портрет.
А вот жену Стенерсена, которая старательно позировала анфас, Мунк изобразил в профиль. Кроме того, превратил ее зеленые глаза в голубые, объяснив подмену тем, что «она не тот тип, чтобы иметь зеленые глаза».
Своего друга, писателя Августа Стриндберга, Мунк изобразил в обрамлении рамки с женским силуэтом и подписал портрет как «Стиндберг», лишив его буквы «р» в фамилии. Стриндберг так разозлился, что на следующий сеанс пришел с револьвером, дабы художник не лишил его портрет еще чего-нибудь.
И хотя Мунк не любил писать портреты на заказ (ему нужно было хорошо знать того, кого он пишет), иногда он делал исключение. Один судовладелец попросил Мунка написать портрет его дочери. Когда работа была закончена, судовладелец отказался платить за работу.
— Она выглядит ужасно.
— Точно, — согласился Мунк. — Ваша дочь некрасивая и злая. Но картина-то получилась хорошая.
Признание и одиночество
Настоящая слава пришла к Мунку, когда ему было уже за сорок. Неожиданно «Больная девочка» стала классикой норвежской живописи, Национальная галерея Осло боролась за то, чтобы выкупить полотна художника из частных коллекций.
Мунк к обрушившейся на него славе относился недоверчиво. Он вообще старался поберечь нервы, ведь недавно вышел из психиатрической клиники в Копенгагене, где провел добрую половину 1908 года. Больше Мунк не употреблял алкоголь, разве что бокал шампанского перед визитом к дантисту. Он избегал шумных компаний, старался больше спать и перестал есть мясо.
Профессор Якобсон, вылечивший Мунка, сотворил чудо: художник поступил в клинику в очень плохом состоянии. Расшатанные нервы и годы алкоголизма вконец его измотали. Эдвард не мог перейти улицу, если предварительно не выпивал рюмку-другую. У Мунка началась мания преследования: он подходил к незнакомым людям, которые, как ему казалось, шептались о нем, и мог без предупреждения ударить. Художник был уверен, что безумие передалось ему по наследству, не зря его младшая сестра Лаура угодила в сумасшедший дом с шизофренией. Значит, он следующий. Но Эдвард, в отличие от Лауры, болезнь почти победил, хоть и плакался потом Стенерсену: «Не думайте, что легко выйти из больницы. Если тебя там о чем-либо спрашивают, нельзя отвечать как хочется. Нужно сначала подумать и догадаться, какого ответа от тебя ждут».
Оказавшись на свободе, 45-летний Мунк приобрел новый дом подальше от центра Осло и назвал его Экелю. Постепенно Мунк сделал к дому несколько пристроек — все для «детей», иначе он свои картины больше не называл. По иронии, когда спрос на картины Мунка вырос, купить их у него было сложнее всего. «Сначала я получал так мало за свои картины, что не было смысла продавать. А теперь получаю так много, что не нужно продавать».
Картины заполонили все пространство домов в Экелю. Они висели на стенах, стояли у стен, лежали на полу. Картинам здесь было привольно, ведь у Мунка практически не было мебели. Кровать, несколько хлипких стульев, стол да рояль, неизвестно откуда и зачем взявшийся: сам Мунк никогда не играл и не позволял редким гостям прикасаться к инструменту.
Сестра Эдварда Ингер хотела переехать к брату, чтобы за ним ухаживать, но он наотрез отказался: «Мы так любим друг друга! Но она действует мне на нервы… Я не терплю, чтобы мной командовали». Никто из детей доктора Мунка так и не обзавелся семьей, только брат Эдварда женился, но скончался через полгода после свадьбы. Тем не менее художник содержал множество родственников, дальних и близких, ни в чем им не отказывая. Единственное, что он просил взамен, — оставить его в покое.
Мунк с трудом терпел даже общество приходящих домработниц и рассчитывал их одну за другой. Они вечно докучали ему скучными вопросами, отвлекали от работы. «Господин Мунк, что прикажете делать с яблоками в саду? Собрать и продать на рынке или пусть гниют?» «Господин Мунк, желаете ли вы продать лошадь? Предлагают хорошие деньги». Лишний вопрос — и домработница за порогом. Тогда в его скромном жилище Мунка неделями копилась пыль, на которую он не особенно обращал внимание. Он следил лишь за тем, чтобы в доме круглые сутки был включен свет (его годами преследовал страх темноты) и чтобы температура в комнатах не опускалась ниже 22 градусов (боялся бронхита).
Заслуженный деятель Осло-фьорда
С возрастом Мунк становился все более нелюдимым. А если поддавался на уговоры и приходил к кому-то в гости, то тут же, не снимая пальто, сообщал: «Я на минуту. Меня ждет машина». И действительно через минуту уходил.
Он не посещал выставки других художников, его не интересовало чужое искусство. Но он всегда заступался за коллег по цеху, если слышал слишком критические отзывы. Так, Мунк накинулся на своего знакомого, критика газеты «Дагбладет», написавшего жесткую статью о выставке молодого художника: «Если ты чего-то не понимаешь или тебе что-то не нравится, ты должен писать „я ничего не понимаю в этих картинах“, „эти картины мне ничего не дали“. Неужели моя судьба тебя ничему не научила?»
В 1918 году Мунк переболел испанским гриппом. Еще не долечившись, он написал «Автопортрет после испанки». Но куда тяжелее художнику пришлось, когда у него в глазу лопнул сосуд — зрение частично пропало, поначалу врачи решили, что Мунк ослеп на один глаз. «Я предпочел бы потерять руки», — уверял он Стенерсена. Вылечившись, Мунк кинулся зарисовывать причудливые образы, которые видел во время болезни. При этом он продолжал копировать свои хиты: «Больную девочку» (существует шесть вариантов картины), «Мадонну» (пять вариантов), «Поцелуй», «Вампира» и прочие картины серии «Фриз жизни».
На 75-летие художника студенты Королевской школы рисования предложили устроить в честь Мунка факельное шествие. Он отказался. Радио Осло предложило записать его голос на пленку. Он отказался. Художники попросили разрешить написать его портрет. Он отказался.
Когда Норвегию оккупировали нацисты, Мунк не скрывал, что больше всего его беспокоит судьба картин. Он представлял, что нацисты охотятся за его полотнами, ведь на 70-летний юбилей получил от Геббельса телеграмму: «Приветствую вас как величайшего художника Германии». Между тем личность Гитлера Мунка нисколько не впечатляла: «Он сумасшедший, этот Гитлер… С Англией он, может быть, справится. Америку же никогда не победит. А я верю в русских. Они всегда были хорошими воинами». Окончательно Мунк разочаровался в немцах после того, как узнал, что его картина, подаренная Дрезденской галерее, продана на аукционе как пример «дегенеративного искусства». Он терпеть не мог, когда его картины перепродавали.
Рождество 1943 года стало трагичным для Осло. Немецкое судно в порту взорвалось, загорелись взрывчатые вещества, хранившиеся на пристани. Погибло две сотни человек.
Экономка Мунка, испугавшись взрывов, увела старика-художника в подвал. Он провел в сыром помещении несколько часов и вышел оттуда с бронхитом. 23 января 1944 года Мунк скончался от паралича сердца. Ему было 80 лет.
После смерти Эдварда Мунка город Осло унаследовал 1008 картин, написанных маслом, 4443 рисунка и 15 391 оттиск. И это не считая картин, разбросанных по всему миру. Он часто повторял: «У меня нет детей. Только картины».
Фото: www.munchmuseet.no
