Со времен Островского ничего не поменялось!
Привет, Андрей! Скажи, в какие моменты Андрей Першин превращается в Жору Крыжовникова? Это как-то связано с полнолунием?
Да я о себе как об Андрее Першине думать забыл! Даже на съемочной площадке я Жора. У меня на хлопушке написано «Жора», в сценарии «Жора», везде «Жора». Никакого превращения не происходит.
У тебя есть уже «Ника», и ты был номинирован на «Золотого орла». Как думаешь, почему все твои главные премии — пернатые?
Это, видимо, в русской традиции — ощущать творчество как полет. Но тема премий скучная. Я только по этому поводу шучу всегда, если на площадке происходит что-то странное и неочевидное. Говорю: «Ну, ребята, идем на «Золотого орла»!
Почему скучная? Как же тщеславие?
Тщеславие — это любовь давать интервью. Мне ближе честолюбие как жажда чего-то достичь. Мое честолюбие — чтобы мое кино смотрело как можно больше зрителей.
Но если фильм получит «Золотую дорожку» в Боготе, зритель-то потянется!
Кино, которое получает призы, и кино, которое смотрит зритель, — разные вещи. Люди, которые делают кино для премий и фестивалей, считают, что занимаются искусством. А я занимаюсь рассказыванием истории. Как говорят американцы, good story well told. Поэтому ни «Золотой орел», ни «Золотой тюлень» не имеют ко мне отношения.
Ты скромно собираешь кассу.
Я стараюсь собирать кассу. В кинематографе есть две дороги, которые надо выбрать. Или ты идешь к критику, чтобы он потом выдал тебе статуэтку на сцене, или ты идешь к зрителю, а критик тогда машет тебе издалека рукой. Но тот факт, что ты по дороге к зрителю пошел, еще не означает, что ты соберешь кассу.
«Самый лучший день», который выходит под Новый год, явно не по дороге к критику?
Да, мы снимали такую простую провинциальную историю по мотивам пьесы Островского. Это музыкальная комедия, в которой звучат караоке-хиты, то, что поют по всей России. Нагиев играет дэпээсника, который в один прекрасный день тормозит нетрезвую звезду и грозит ей лишением прав.
Пытаюсь вспомнить пьесу Островского про дэпээсника, но…
Это «Старый друг лучше новых двух». Когда я еще был театральным режиссером, я ее ставил и вдруг понял, что ничего за последние 150 лет не поменялось. Только герой там не дэпээсник, он там судейский, который берет взятки. Но у нас эта тема проходит стороной. У нас это история про человека, который, как с нами со всеми бывает, понимает, что был счастлив вчера. Вот вчера был, а сегодня уже не то. И про его попытки этот статус-кво вернуть.
Скажи, как ты сопротивляешься домогательствам актрис и прочих деятельниц искусства?
Во-первых, я снимаю свою жену.
Надежное средство.
Да. Там, где ее не снимаю, я держу дистанцию со всеми. Мы все общаемся на съемочной площадке только по имени-отчеству. Это немного приподнимает съемочный процесс, мы оказываемся в ситуации хотя бы видимого уважения друг к другу.
А если нужно матом?
Да я так и говорю: вы, уважаемый, …! Но даже когда я матом указываю, что сделано не так, тем не менее все по имени-отчеству и на «вы». Давая понять, что личность человека не тронута, только его действия подвергаются критике.
У нас мужской журнал, обязательно нужен вопрос про секс. Вот он: как тебе вообще секс?
Мне кажется, что секс — это все. По большому счету, кино — это секс. В том смысле, что хорошая история — это как акт, в котором есть прелюдия, основная часть и есть экстаз и расслабление. Ты освобождаешься от комплексов хотя бы на какое-то время.
Или наживаешь.
Или наживаешь. Работа с артистами — это тоже акт флирта и любовной какой-то истории. Надо чувствовать, когда съемочная группа разогрета достаточно тобой и можно уже вступать… в дело.
И тайминг в кино тоже важен, да? Десять минут — маловато, а два часа — уже надоест.
Долговато, да. Я отношусь к этому как к метафоре всего, чем мы занимаемся в работе. Хорошая работа, она работа, но по любви. А все мы знаем, что секс по любви — это уже что-то перестающее быть просто физическим наслаждением.
