Владимир Машков: «Вам виднее со стороны, какое у меня амплуа»

Владимир, мы долго считали тебя «нашим в Голливуде», потом ты возглавил «Табакерку». Короче, мы запутались. Ты где живешь-то? 

Я сейчас распутаю. Я всегда жил в любимой России. И сейчас живу и работаю в Москве. А Голливуд — это то место, где мне было какое-то время интересно, я там просто работал. 

Ты сейчас бездельничаешь, как и все киношники? 

Я не думаю, что сейчас киношники в такой уж простой ситуации. Если они сейчас не снимают, то что-то готовят, работают со сценариями. Мы в «Табакерке» пока еще функционируем. Спектаклей нет, но мы репетируем, составляем планы… 

Вы в масках репетируете? 

У нас очень ответственный коллектив. Если человек чувствует недомогание, он остается дома. Мы проверяем у всех температуру, обеззараживаем все вокруг и друг друга и, в общем, работаем в нормальном режиме без паники. 

Что будет с кинематографом? 

Кино снимается заранее. Так что пауза может всплыть через год-полтора. После карантина, наоборот, будет очень много премьер. Будет битва за экран, почти как в Новый год. 

Как актера и режиссера, пусть даже такого именитого, занесло в авторы поправок к Конституции? В чем логика? 

Задачей этой группы было услышать мнение людей. Моя профессия связана с общением. Каждый день, выходя на сцену, я понимаю чувства зрителей, они мне их передают. Со мной действительно разговаривает очень много людей, и довольно откровенно. И то, что не скажут политику, скажут актеру. В этом и есть логика. 

В чем суть твоей поправки? 

Суверенность нашей страны — это важно для всех. И если поправку примут, в Основном законе будет зафиксировано, что запрещаются любые действия, направленные на отчуждение территорий России. Железобетонно! Это наша страна, которая принадлежит не только нам, она принадлежит нашим детям и, естественно нашим прадедам, которые собирали ее по крупицам. 

Действия — это понятно. А дискуссия на эту тему возможна? 

Любая дискуссия возможна. У нас в этом смысле достаточно открытое государство. Но призывы к отчуждению допускать нельзя! 

Ты правда ушел из кино? 

Работа в театре сейчас занимает все время, присутствие художественного руководителя необходимо здесь и сейчас. Плюс у нас еще школа, которая активно развивается. Поэтому работа в кино у меня приостановлена. Если будет отпуск и это совпадет с интересной работой, то может быть… 

У тебя была бурная юность. Как ты относился к советской системе? 

Моя юность пришлась на годы застоя, многие тогда ходили с фигой в кармане. И город, в котором я вырос, Новокузнецк, был такой лихой. Но я думаю, что моя юность была не более бурной, чем у людей моего поколения. 

Не у всех были конфликты с милицией и аресты. 

Не у всех, но у многих. Тем более у людей творческих, которые пытались быть открытыми и независимыми. Всякое бывало… В основном это был юношеский максимализм, то есть дурость. Моя юность — время неприятностей, приобретение опыта жизни среди людей. Это не всегда проходит гладко. Но мне нравилось жить в огромной стране, это я знаю точно. Я жил в семье с полярными взглядами. Мой дед, прошедший войну, был убежденным коммунистом. Мама, наоборот, придерживалась очень демократических взглядов. Я был как на качелях: то мне это нравилось, эти красные стяги, то я начинал этого стесняться или не принимать. 

Ты не скучаешь по легкости и безответственности, по свободе юности? 

Нет. Во-первых, я не чувствую себя несвободным. И то, что я стал ответственным, я этому, наоборот, рад. Это добавляет в жизнь красок. А если говорить про юность, то сразу скажу: я очень не любил себя молодым. Мне хотелось быть сразу взрослым. У меня в 14 лет появились маленькие усики, и я ими очень гордился. Может быть, это потому, что мои родители поздно произвели меня на свет: папе был 41 год, маме — 39. Я видел своего отца уже взрослым, сложившимся, интересным человеком, и мне хотелось быть таким, как он. И со сверстниками мне всегда было неинтересно, в моих компаниях были ребята постарше. И вообще, беззаботная юность — это не про меня, там было очень много забот. Приходилось жить двойной, тройной жизнью. 

То есть бег лет тебя не ужасает? 

Я не чувствую таких перемен, которые могли бы привести меня в ужас. Наоборот, очень рад, что я в таком возрасте и в такой абсолютно действенной форме. У меня нет ощущения, что жизнь уходит сквозь пальцы. Нет, мы еще подурачимся. 

Твоя биография и твое амплуа создают образ индивидуалиста, независимой личности. При этом в жизни ты встроен в систему. Тут есть противоречие? 

Вам виднее со стороны, какое у меня амплуа и какие у зрителей возникают персонажи в голове при взгляде на меня. Возьмем «Ликвидацию». Гоцман — индивидуалист? Возможно. Но для него важна страна, важен порядок, ему важны люди, которые окружают его, какими бы они ни были. Даже если он индивидуалист, он не отшельник. Я не вижу тут противоречия. Система — это единство индивидуальностей. Любая система — это законы. Даже система Станиславского. 

У тебя дети, внуки. В чем разница между поколениями? 

Мой учитель Олег Павлович Табаков говорил: «Хорошая жизнь начнется, когда придет первое непоротое поколение». Вот они пришли. У них нет страха. По сравнению с нами они намного свободнее. Свободнее формулируют. Нам приходилось, как говорили в подворотнях, «следить за базаром». Хотя и ценность слова стала ниже, слово ничего не значит. То, что нам приходилось делать в открытую, сейчас можно делать в Интернете инкогнито, притворяясь кем-то еще. Потом вот что я заметил: мы в нашей школе много занимаемся с ребятами, со старшеклассниками, и у многих беда с речью. Знаете, когда у человека хорошая речь? Когда человек много читает. А когда он читает мало и общается очень кратко, в пределах пяти сотен слов, он просто не может описать многие вещи. А наш язык ведь такой богатый и чувственный! Английский — об этом, по-моему, Набоков писал — очень подходит для технического описания, а наш — для описания чувств. Но приобщиться к этому богатству можно только в общении с хорошей книгой. 

Я так понимаю, ты не сидишь в Интернете? 

Я в курсе, как это работает. Но я не сижу, уткнувшись в телефон, — этот вирус меня обошел. Я читаю новости, ищу информацию, но общение через Интернет меня не интересует. В соцсетях меня нет. 

В чем разница между твоим брутальным амплуа и тобой настоящим? 

Все мои герои так или иначе вышли из меня, из моих чувств. В нас тысячи людей. Меня как-то психолог спросил: «Володя, скажи, а оказывают ли сыгранные тобой персонажи влияние на твою судьбу?» Я долго думал. Судьба — это характер. И, конечно, на мой характер те или иные персонажи оказывают влияние. Я прохожу с ними вместе путь. Практически все эти люди лучше и интереснее меня. 

Например? 

Григорий Ефимович Распутин. Я очень долго работал над этой ролью и очень много провел в архивах. Это абсолютно уникальная личность, нераскрытая, с удивительным чувствованием мира. Те беды, которые он прошел, иногда за пределами человеческих страданий. И он добавился в копилку моих личностей. Он не был тем, кем его пытались нарисовать, — злодеем. Он был очень добрым и открытым человеком. Любящим! У нас был такой диалог в сценарии: «Как ты это делаешь? — Просто люблю!» Вот это постичь нужно бы всем. Просто любить. Это немного пафосно, но правда. 

Когда ты в последний раз плакал? 

Я плачу каждый раз на спектаклях. «Матросская тишина», «Ревизор». Если говорить о «Матросской тишине», то это работа, которая прошла через всю мою жизнь. 

«Тишина» — допустим. Но «Ревизор»? Это же комедия. 

Большая трагедия! Комедия — вещь относительная. То, что для нас смешно, для другого может быть катастрофой. Городничий осознал, что принял человека не за того и теперь разрушена вся его жизнь. Это трагическая фигура! Мне его очень жаль. Гоголь вечен. Когда выходишь на сцену и произносишь эти слова, зрители чувствуют абсолютную современность ситуации, случившейся двести лет назад. 

У тебя правда восемь кубиков на животе? 

Правда. Семь только. 

Но, черт побери, Холмс, как?! 

Я просто не обжора. Я питаюсь от случая к случаю, как животное. Ем когда хочу. Никакой диеты у меня нет. Работа на сцене не позволяет быть не в форме, поэтому вокруг меня все время спортивные снаряды. Увидел, побросал, пошел дальше, подтянулся, отжался, пошел дальше. У меня как в армии: нечего делать — отжимайся. Это так с детства. У меня папа был крупный, сильный мужчина. Он работал в театре кукол, управлял двумя куклами одновременно. А куклы бывали большими — по 8–10 килограммов. А дома он ходил с утюгом чугунным, упражнялся.

 Ты счастлив?

Абсолютно. Хотя я все время вспоминаю слова Шопенгауэра, который сказал: «Самое большое заблуждение человечества — это убеждение, что мы рождены для счастья». Вот я в этом заблуждении живу.