Становится ли русский язык проще, а ошибки — простительнее? Спросили у филологов

Разобраться в этом вопросе нам помогут Алексей Глазков, кандидат филологических наук, доцент кафедры теории и практики медиакоммуникаций Института общественных наук (ИОН) РАНХиГС, и Светлана Друговейко-Должанская, филолог, старший преподаватель филфака СПбГУ, член Орфографической комиссии РАН.

Как вы думаете, действительно ли русский язык становится проще? И как можно увидеть упрощение: когда перестают склонять топонимы или когда «смешно» становится кратким «кек»?

Алексей. Что русский язык становится проще, это довольно спорное заявление. Язык — слишком большая система, чтобы становиться сложнее или проще. Как говорят историки и теоретики языка, существует два взаимно направленных обратных процесса: конвергенция и дивергенция. Конвергенция — это сужение, сжатие некоторых единиц, объединение, а дивергенция, наоборот, разъединение. То, о чем мы говорим, — это и есть иллюстрация конвергентных и дивергентных процессов. Они идут постоянно, они заложены в саму систему развития языка. 

Но нельзя сказать, что развитие языка — только его усложнение или упрощение. Это два абсолютно разных процесса. Есть множество примеров. Когда-то в русском языке существовали реликтовые носовые гласные, потом они исчезли — это процесс упрощения. Но чуть позже начали возникать так называемые мягкие заднеязычные, например, «ке», «ге», «хе».

Сейчас мы можем говорить, что они получают статус полноправных фонем. Николай Иванович Греч в своих книгах очень возмущался, что люди стали говорить «ткёт», хотя литературное по тем временам было «тчёт». Форма уходит, упрощается, становится разговорной — и мы прекрасно говорим «ткёт», даже не помним о том, что когда-то говорили «тчёт». Поэтому упрощение — это такой поверхностный и ненаучный взгляд на развитие языка. 

Что касается топонимов, то, во-первых, никакого сознательного отказа не было. Грамматика вообще бессознательная вещь. Давайте рассмотрим детальнее: по сути, речь идет о двух падежах: творительном и предложном. Сложно сказать, доминирует ли форма с окончанием на «о» над формой с «ом». Где я, под Перово или под Перовом, под Иваново или под Ивановом? Также есть топонимы, которые называют города, — Иваново, Кемерово, — и мне кажется, что у них ситуация в творительном падеже идеальная. Остается один падеж — предложный — да, безусловно, «в Кемерове», «в Иванове» мы слышим гораздо реже, чем «в Кемерово» или «в Иваново». И в этом ничего страшного. 

Когда какая-то падежная форма исчезает, происходит интересная вещь —  нагружается другая. Например, если мы сделаем безумное заявление, что форма предложного примет форму именительного, то это будет означать, что форма теперь сильно осложнена, так как может выражать еще одно грамматическое значение. А это не упрощение, это усложнение. Тут действует некий закон сохранения, поэтому нечего бояться.

Светлана. Я бы остереглась утверждать, что язык становится проще. Да, с течением времени он меняется, но такие изменения всегда объяснимы логикой развития языка. 

Так, некогда в древнерусском языке было столько же глагольных времен, сколько остается и поныне, например, в английском, немецком или французском. То есть имелись и перфект, и плюсквамперфект… Однако на протяжении веков эта временная система изменялась, что привело к появлению в русском языке категории вида глагола. Совершенный вид глагола, указывающий на завершенное действие, заменил перфектные времена, а несовершенный, указывающий на продолженное действие, — времена имперфектные. При этом остатки плюсквамперфекта (давно прошедшего времени) есть в нашем языке и сегодня: это частица «было» (задумался было, но потом его что-то отвлекло). Больше было типов склонения существительных, но в силу их смешения мы сегодня имеем весьма непростую систему окончаний: братья, столы, соседи и берега (хотя слова брат, стол, сосед и берег относятся к одному типу склонения). Едва ли иностранец, изучающий русский язык, согласится с тезисом, что это «упрощение».

Сознательный отказ от склонения топонимов (сегодня и в самом деле сказать в Простоквашино вместо в Простоквашине — это норма, хотя только для разговорной речи, но не литературной) довольно логичен: ведь по падежной форме в Пушкине мы не можем определить однозначно именительный падеж этого топонима — Пушкин или Пушкино.

То есть мы не можем сказать, что язык упрощается? 

Алексей. Да, он не упрощается, он живет и нормально себя чувствует. Да, ощущается некоторое движение в языке. Предположим, с именами числительными тоже что-то произойдет, так как склоняются они несколько хаотично. Будем лет через пятьсот склонять числительные совершенно одинаково и говорить, как же в XX веке справлялись с таким количеством падежных форм.

За последние годы в русский язык пришла масса заимствований и сокращений, мы все реже обращаем внимание на ошибки, особенно в переписке. С чем это может быть связано, кроме желания сэкономить время?

Алексей. Русский язык вообще всегда был открыт к заимствованиям. Если посмотрим на историю — приходили то французский, то голландский, то английский языки.

Что касается сокращений, аббревиация — это процесс, который начался на рубеже XIX–XX веков: появились такие сокращения, как кадеты, социал-демократы, СДРП (названия политических партий и их представителей. — Ред.). Это удобно — использовать сокращения, так что здесь ничего страшного нет.

Если бы мы действительно стали реже обращать внимание на ошибки, я бы очень обрадовался. Есть некоторые аспекты, на которые мы реагируем: ударение, орфография, пунктуация. Нельзя сказать, что мы все время обращали внимание на ошибки, нет. Мы обращали внимание на некоторые ошибки. 

В реальности получается так, что важно не то, написал ты слово «жизнь» через «и» или «ы», а то, как выражен смысл. А это намного более сложная вещь. Если мы уйдем от доминирования орфографии и пунктуации, если станем обращать внимание на то, что и как мы сказали, это будет намного лучше. Это будет новый виток развития.

А закон экономии в языке действительно существует, его открыл Андрэ Мартине. Он так это и называл: «экономия языковых усилий» (человек прилагает столько речевых усилий и языковых средств, сколько требуется для того, чтобы речь его была правильно понята собеседником. — Ред.). Несколько раньше Александр Андреевич Пешковский писал о «принципе лени».

Светлана. По поводу заимствований, о которых журналисты очень часто спрашивают, я всегда говорю примерно одно и то же. Заимствования — один из источников обогащения языка. Когда в нашу жизнь приходят новые предметы, новые явления, вместе с ними приходят и слова, которые их обозначают. Если это новое оказывается востребованным на протяжении долгого времени, то и слово укрепляется в языке.

Например, когда в Петровскую эпоху появилось в русском обиходе такое кушанье, как «ломтик хлеба, намазанный маслом», то в русский язык пришло и немецкое слово бутерброд. Почти два века спустя у классического бутерброда появился новый вариант, состоящий уже не из одного, а из двух ломтиков хлеба (часто булки) и одного или нескольких слоев начинки, и для него понадобилось новое название — сэндвич. 

Что вы думаете о принципах популярного сейчас инфостиля? Действительно ли мы делаем язык чище, убирая пассивный залог, вспомогательные глаголы и канцелярит?

Алексей. Это вопрос стиля. Стиль — это не язык, норма — это не язык. Если мы договоримся о том, как правильно писать новостную заметку, рядом все равно будет существовать масса стилей, жанров и дискурсов. И это не имеет отношения к языку. 

Есть дискурс, в котором мы ограничиваем себя — например, поэтический дискурс может ограничить себя рифмой, это тоже нормально. Вы избегаете страдательных конструкций — ну и что? В разговорной речи мы вообще редко ими пользуемся. Профессионал будет пользоваться причастиями, а условный дядя Вася — нет. И это же не повод избавляться от причастий.

Светлана. На мой взгляд, ярые апологеты инфостиля слишком часто забывают о том, что передача информации — отнюдь не единственная функция сообщения. У языка есть и другие, не менее важные функции: например, воздействующая или коммуникативная. В зависимости от целей сообщения говорящий/пишущий выбирает разные языковые средства: так, для публицистического текста с его задачей воздействия на аудиторию весьма важны слова оценочные, экспрессивные, а для установления контакта с аудиторией — вводные слова и формулы речевого этикета. Полностью лишать «информационный» текст всего, что выходит за рамки «информативности», — значит, на мой взгляд, его существенно обеднять.   

Можно ли считать профессионализмы и жаргонизмы единицами, обогащающими язык, пусть и в упрощенной форме?

Алексей. Безусловно. Тем более что это разные вещи, они стилистически различаются. Жаргоны должны существовать, они есть и всегда были. Это средство идентификации: как один понимает другого. Рыбак рыбака видит издалека, а люди друг друга видят по различным жаргонизмам. Сейчас мы говорим о наличии так называемого общего жаргонизма, о проникновении его в разговорный язык. Эти слова занимают свою нишу, но они не литературные: если будешь писать деловую заметку с использованием жаргонизмов, то это ты не прав, а не с языком что-то произошло.
Это две абсолютно разные вещи — что есть в языке и как я буду это использовать. 

Как вы думаете, насколько сильна тенденция упрощения языка в мире? Упрощение прослеживается во всех языках или есть такие языки, которые не поддаются изменениям? Насколько быстро и сильно в этом плане меняется русский язык по сравнению, например, с английским?

Алексей. Это два очень разных типа языка. Русский язык синтетический — грамматическое значение выражается внутри языковой единицы, а английский — аналитический. У нас есть тенденция к аналитизму, но укореняться в языке она будет еще тысячу лет и неизвестно чем закончится.
В английском, например, количество времен, которые изучают в школе и используют в речи, разное. Это тоже конвергентный процесс. Вполне вероятно, что какие-либо времена постепенно исчезнут. 

В русском языке тоже были и перфект, и имперфект, и аорист — прошедшее время. Потом пришел вид (совершенный и несовершенный. — Ред.) и позволил нам сократить количество времен до трех. У нас уже сейчас минимальная система, а что будет дальше, пока не можем сказать. Вот английскому есть куда двигаться. Возникнет ли какая-то грамматическая категория, которая уберет времена, трудно сказать.

Если языки обогащаются за счет заимствований из других языков, значит ли это, что в будущем мы придем к единому простому и понятному языку? Какие у вас прогнозы?

Нет, не придем. Это очень сложно. Слишком много разных параметров, которые не позволяют соединиться языкам. Возьмем славянские языки: русский, белорусский и украинский. Они разошлись. Есть ли тенденции к тому, чтобы они сошлись? Нет, конечно. Возьмем польский и чешский: поляки смеются над чехами, чехи — над поляками. По-доброму! Но поляки не хотят говорить так, как чехи, и наоборот.

И наконец, проще — это значит хуже?

Алексей. Я не даю оценочную характеристику языку, это абсолютно невозможно. Хороший ли язык русский или плохой? Я не знаю. Он функциональный, выполняет определенные задачи: позволяет общаться, создавать литературу. А вот хороший или плохой — это Тургенева надо спрашивать, он знает.

Новомодные слова и сокращения давно вошли в обиход современного человека. Это нормально, мы всегда стремились выражать нужные мысли при минимуме усилий. Но что можно сказать точно: литературный русский, его утвержденная форма, остается неизменным. Если и можно допустить, что язык станет проще, то случится это очень нескоро.