Вот как прокомментировала выход книги Надежда Молитвина, руководитель редакции гуманитарный нон-фикшн издательства «МИФ»: «Мы очень ждали выхода этой книги. Первые мемуары Эдит Эгер „Выбор“, ставшие международным бестселлером, нашли сильный отклик у наших читателей, однако „Балерина из Аушвица“ значительно отличается от них.
В этой книге Эгер более откровенно говорит не об ужасах концлагеря, а о своих чувствах, семье, отношениях и потерях, искренно рассказывает о травме и исцелении от нее. В первую очередь это книга о том, что происходило в сердце юной девушки, которая против воли пережила трагический опыт, но не потеряла надежду и силу духа».
Место, куда мы попали, полно противоречий, и они выбивают меня из колеи. Только что мы убедились, что убивают здесь эффективно. Системно. При этом в такой элементарной процедуре, как выдача униформы, всякая система отсутствует, иначе почему мы торчим тут в ожидании чуть ли не весь день. Охранники неумолимы и безжалостны, но, кажется, здесь никто ни за что не отвечает. Пристальные взгляды, которыми они ощупывают наши фигуры, вовсе не говорят о нашей ценности, а всего лишь доказывают, насколько мы здесь забыты и заброшены. Ничто здесь не имеет смысла. Но и эта бессмыслица, как и наше бесконечное ожидание, должно быть, тоже часть общего замысла. Как сохранить незыблемую стойкость духа в месте, где незыблемы одни только заборы, смерть, унижения да клубы черного дыма из труб?
Магда наконец прерывает молчание. «Как я выгляжу? — спрашивает она. — Скажи честно».
Честно? Она похожа на шелудивую собаку. Чужую голую женщину. Конечно, я ни за что не скажу ей такого, но любая ложь принесет ей слишком много боли, и потому мне надо придумать невозможный ответ — правду, которая не ранит ее. Я вспоминаю «По ком звонит колокол», Марию и то, каким очаровательным жестом она приглаживала свои непокорные кудряшки. «Ничего, за полгода отрастут», — сказала она Роберто. Я вглядываюсь в отчаянную синеву глаз сестры и понимаю, что спросить сейчас: «Как я выгляжу?» — ее самый мужественный поступок из всех, что я знаю. Здесь нет зеркал. Она просит меня помочь ей найти себя, увидеть себя такой, какой она стала.
«Знаешь, — говорю я Магде, — у тебя очень красивые глаза. Я и не замечала, как они прекрасны, когда их скрывала копна твоих волос». И тут я понимаю, что нам впервые открылся выбор: сосредоточиваться на том, чего мы лишились, или на том, чем еще владеем.
«Спасибо тебе», — шепчет Магда.
Все другое, о чем я хочу спросить ее, что хочу ей сказать, кажется, лучше оставить при себе. Никакие слова не смогут передать суть этой новой реальности. Мамино плечо в сером пальто — плечо, которое было мне опорой, пока поезд неумолимо увозил нас невесть куда. Заросшее щетиной папино лицо. Невозможность снова пережить те дни и часы темноты и голода. То, что мои родители обратились в пепел. Оба — и мама, и папа. Разве есть основания считать, что папа жив? Я уже собираюсь спросить Магду, остается ли у нас хоть крохотная надежда, что мы не до конца осиротели всего за один день. Но замечаю, что она выпустила из пальцев свои волосы и они кучкой лежат на пыльной земле.
Нам приносят униформу — серые мешковатые балахоны из колючей дерюги вперемешку с шерстью. Небо над нами темнеет. Нас загоняют в убогий темный барак, где мы будем спать на расположенных ярусами койках — по шестеро на каждой. Какое облегчение — оказаться в этом уродливом бараке и больше не видеть, как высокие трубы безостановочно извергают черный дым. Наша капо, та самая молодая женщина, отнявшая у меня сережки, распределяет нас по койкам и объясняет правила. Ночью покидать барак запрещено. Если кому по нужде — вот ведро, наша уборная. Мы с Магдой и наши соседки по койке на верхнем ярусе пробуем хоть как-то устроиться. Мы обнаруживаем, что места больше, если ложиться чередуясь — одни ногами, другие головами. Но теснота все равно ужасная, невозможно, не подвинув остальных, повернуться или сменить положение. Мы тут же вырабатываем систему согласованных переворотов с боку на бок. Капо раздает всем новоприбывшим по миске. «Смотрите не теряйте, — предупреждает она. — Нет миски — не будет и еды». Мы стоим в меркнущем свете подслеповатых бараков и ждем следующей команды. Среди обитательниц барака я замечаю женщин и девушек из нашей Кашши, хотя теперь они совершенно неузнаваемы. Вон мои одноклассницы из начальной еврейской гимназии. Я даже помню их по именам. Лили. Марта. Я узнаю одну из бывших учительниц. Но мы не заговариваем друг с другом. Мы молча ждем указаний. Теряемся в догадках. Будут ли нас сегодня кормить? Отправят ли спать? Откуда-то доносится музыка. Мне кажется, что воображение обманывает меня, когда я слышу звуки духовых и струнных, но одна из заключенных объясняет нам, что здесь есть свой лагерный оркестр, им управляет скрипач мирового класса. «Клара!» — проносится у меня в голове. Но она называет имя венского скрипача.
Снаружи слышится отрывистая немецкая речь. Дверь барака со скрипом открывается, и наша капо встает навытяжку. На пороге появляется офицер — тот самый, кто сортировал нас, когда мы только прибыли. Я понимаю, что не обозналась, когда он раздвигает губы, показывая щербинку между передними зубами. Теперь мы узнаем, что это доктор Менгеле — рафинированный убийца и большой поклонник искусств. По вечерам он обходит бараки и выискивает узников с творческими талантами, чтобы они развлекали его в часы досуга. Он является со свитой своих подручных и острым взглядом, словно неводом, вылавливает среди обитательниц барака сегодняшнее поступление — нас, в мешковатых дерюгах, с как попало обритыми головами. Мы стоим смирно, прижавшись спинами к деревянным нарам по периметру помещения. Он внимательно изучает нас. Магда легонько поглаживает мою руку. Доктор отрывисто выкрикивает вопрос, и, прежде чем я понимаю, что происходит, ближайшие ко мне узницы, которые знали меня в Кашше и помнят, что я занималась балетом и гимнастикой, выталкивают меня вперед чуть ли не под ноги Ангелу Смерти.
Он пристально рассматривает меня. От неловкости я не знаю, куда девать глаза, и перевожу взгляд на открытую дверь барака. Прямо там, на улице, собрался оркестр. Инструменты молчат, музыканты ждут приказаний. Я воображаю себя Саломеей: вынужденная танцевать перед своим отчимом Иродом, она один за другим сбрасывает покровы одежд, постепенно обнажая свое юное тело. Интересно, придает танец ей сил или, наоборот, отнимает?
«Маленькая балерина, — говорит доктор Менгеле, — станцуй для меня». Он велит оркестрантам играть. Такие знакомые мне первые такты «На прекрасном голубом Дунае» вплывают в мрачное тесное помещение. Менгеле неотрывно смотрит на меня. Мне повезло. Я наизусть знаю эту партию и могу станцевать вальс «Голубой Дунай» даже во сне. Но мои руки и ноги налиты свинцовой тяжестью, как бывает в ночных кошмарах, когда хочешь убежать от опасности, но тебе не двинуться с места. «Танцуй!» — снова командует Менгеле, и мое тело само приходит в движение.
Сначала высоко подбросить ногу — гранд батман. Теперь пируэт, поворот. Шпагат. И вверх. Я переступаю, наклоняюсь, делаю вращения, а сама слышу, как Менгеле говорит с ассистентом. Он не отрывает от меня взгляда, но при этом прилежно выполняет свои служебные обязанности. Сквозь музыку до меня доносится его голос. Сейчас он обсуждает с офицером, кого из сотен девушек в бараке убить следующими. Я могу стать одной из них, если оступлюсь или чем-то вызову его неудовольствие. И я танцую. Танцую и танцую. Танцую посреди ада. Мне невыносим вид палача, решающего наши судьбы. Я закрываю глаза.
Из далекой прежней жизни, в которой еще не было ни бараков, ни дымящихся труб, ни Менгеле, до меня доносится голос моего балетмейстера. «Все эмоции и силы в своей жизни ты будешь черпать изнутри» — так он сказал. Я никогда не понимала, что он имел в виду. Но сейчас его слова сами всплывают в памяти. Я сосредоточиваюсь на последовательности движений, на технике, которую оттачивала годами, — каждая линия и каждый изгиб моего тела подобны слогам в поэтической строке.
Они рассказывают историю. Девушка приходит танцевать. Она кружится, взволнованная, в радостном предвкушении. Затем пауза: она вглядывается в себя и в то, что вокруг. Как все теперь сложится? С кем она повстречается? Она поворачивается к фонтану, ее округленные руки поднимаются, словно она желает заключить в объятия всю сцену. Ее тело раз за разом наклоняется и распрямляется, изображая, как она срывает цветок за цветком и бросает их своим поклонникам, другим танцующим, публике как символы любви. Я слышу, как взвиваются голоса скрипок. Мое сердце учащенно бьется. Из потаенных глубин души поднимаются мамины слова, словно она сейчас произносит их в этой убогой обстановке, нашептывает их мне на ухо, прорываясь сквозь звуки музыки. Но ты запомни одно: никто и никогда не отнимет у тебя того, что запрятано в твоей голове. И все вокруг разом исчезает: доктор Менгеле, мои исхудавшие до костей соседки по бараку, самым стойким из которых суждено выжить, а остальным умереть, исчезает даже моя обожаемая сестра, и теперь реален только мир, существующий в моей голове. Последние аккорды «Голубого Дуная» замирают, оркестр переходит к увертюре-фантазии Чайковского «Ромео и Джульетта». Я танцую уже не на грязном полу барака, а на сцене Оперного театра в Будапеште. Я танцую для своих поклонников, которые пришли рукоплескать мне. Танцую в жарком круге сияющего света. Танцую для своего возлюбленного Ромео, высоко взмываю над сценой, поднятая его руками. Я танцую ради любви. Я танцую ради жизни.
Пока я танцую, меня пронзает внезапная мысль. Я понимаю, что доктор Менгеле, этот убийца, только сегодня утром пославший на смерть мою маму, заслуживает большего сочувствия, чем я. В своей голове, в своих мыслях я свободна — ему же такой свободы не видать никогда. Он обречен всю жизнь нести груз того, что сделал. Он больший узник, чем я. Я завершаю партию Джульетты отточенным изящным шпагатом, а сама молюсь. Но молюсь не за себя. Я молюсь за него. За то, чтобы ради его же блага у него не возникло надобности убить меня.
Надо полагать, мое исполнение его впечатлило, потому что он бросает мне буханку хлеба — и этот его жест позже спасет мне жизнь. Вечер уступает место ночи, и я делюсь хлебом с Магдой и нашими соседками по нарам. Я благодарна судьбе за хлеб. Я благодарна судьбе, что жива.
