Он только что эффектно выпустил кишки Ван Дамму в «Неудержимых-2», а скоро мы увидим его в «Неудержимом» c Кристианом Слэйтером и в «Могиле» с Арнольдом Шварценеггером. Старина Слай рассказал нам о бремени славы и прожитых лет и о том, как обмануть смерть при помощи режиссерского стула.
Герои «Неудержимых-2» бьются не только с террористами на экране, но и со всеми блокбастерами в мировом прокате. Чем вы берете?
Во-первых, у каждого из альфа-самцов, которых вы видите на экране, своя фанатская база – ее мы собирали последние 20–30 лет. Исключение – Лиам Хемсворт. Он молодой, но зато его убивают на двадцатой минуте. Потому что если бы убили кого-то из нас, то никто бы особо не пожалел. И мы хотим вернуть ту эпоху кино, когда герои были из плоти и крови. Когда ими двигала жажда выжить или победить ценой своей жизни. При всем моем уважении к компьютерным технологиям и чудесам, которые творятся в современных фильмах про супергероев, наш фильм берет реалистичностью.
Ага, так реалистично: несколько американцев приземляются в горячую точку и спасают весь мир! Сколько можно?!
Да, это фантастическая история. Но в течение полутора часов ты не хочешь переставать в нее верить.
В свои шестьдесят шесть ты продолжаешь делать боевики. Годы не тяготят?
В молодости ты вообще думаешь, что будешь жить вечно. А сейчас, наоборот, я к каждому фильму приступаю как к последнему. (Смеется.) Но жизнь хорошая штука. У меня славные воспоминания, и я никогда не скучал. Сегодня я не могу сниматься в фильмах, требующих особых физических данных. Но нельзя иметь все всегда.
Ты выглядишь на редкость крепким и подтянутым. Диета прокралась в твою жизнь?
К сожалению, да. Это издержки профессии.
А ты по-прежнему так же повернут на профессии, как в 70–80-е?
Нет. У меня уже нет тех амбиций. Когда вышел «Рокки», я действительно не думал ни о чем, кроме карьеры, и при этом имел кучу личных проблем. А сейчас я другой человек. Я предан семье и не переживаю за успех каждого нового фильма, как раньше.
Ты мачо-икона для многих поколений. А сам в детстве каким был?
Я был чем-то неприглядным. Я был тощий, рот кривило на одну сторону, к тому же у меня было речевое расстройство. Я был образцовым кошмаром. В соревновании между мной и бульдогом в привлекательности победил бы бульдог. И я был рассеянным ребенком. Если во время школьного урока видел птицу за окном – хотел лететь за ней. Я жил в мире фантазий. Я любил комиксы про Супермена и однажды действительно подумал, что могу летать. Прыгнул с крыши и сломал ключицу.
А рос ты в самом плохом районе Нью-Йорка – в Адской Кухне?
Да. У нас не было горячей воды, унитаз использовался и как раковина, и как мусоропровод. Вместо игрушек мы играли с мышами. Я хотел быть кем угодно, кроме самого себя.
И кем ты стал сперва?
После четырех лет в колледже я убирал за львами в зоопарке, разносил рыбу и работал билетером в театре. Это все вечерние занятия, поэтому днем я успевал ходить на прослушивания.
Говорят, ты провалился в кастинге на «Крестного отца»…
Меня не взяли даже в статисты в сцену свадьбы. Можете представить, в каком звене пищевой цепочки я находился!
А что стало твоим первым прорывом?
В 1971 году я сыграл парня, который грабит Вуди Аллена в его фильме «Бананас».
Расскажи еще раз историю Рокки. Мы очень ее любим!
Я написал этот сценарий и хотел играть главную роль. Но продюсеры хотели Берта Рейнолдса или Роберта Редфорда. Они предлагали выкупить у меня сценарий. И хотя у меня было меньше ста долларов на счету, я уперся и стоял на своем. Наглость – второе счастье. Продюсер захотел испытать судьбу. Вообще, в то время ты мог быть неправильным вариантом, но тебе давали шанс. Тогда продюсерами были более рисковые парни. Бюджет оказался небольшой, мы даже снимались в собственных шмотках. Фильм сняли за 28 дней всего за 900 тысяч долларов, и он получил «Оскара» как лучший фильм и собрал больше двухсот миллионов.
А что с тобой стряслось в 80-е?
Я начал играть роли, не подходившие мне, и это привело к катастрофе. Люди не ожидали увидеть меня в комедиях и мюзиклах. А потом в сиквелах «Рокки» и «Рэмбо» я превратился в пародию на самого себя. Но зато я стал самым многоплановым актером на свете. После «Рокки» я сыграл в драме «Кулак», в мюзикле «Горный хрусталь», в комедии «Оскар» и в боевике «Рэмбо».
Ну, положа руку на сердце, ты подарил нам несколько совершенно адских картин.
Да, некоторые совсем ниже плинтуса. «Стой! Или моя мама будет стрелять», наверное, худший. Или «Горный хрусталь». Я бы рекомендовал заставлять смотреть эти фильмы подозреваемых в убийстве. Они не выдержат и признаются.
А что заставило тебя сняться в «Рокки-5» в 1990-м?
Что-что... Деньги я люблю, вот что! Это, конечно, было огромной ошибкой: зрители не хотят видеть, как главный герой опускается, сдает позиции. Они хотят видеть его на высоте.
О’кей, а в каких фильмах ты сам на высоте?
Первый «Рокки» по-прежнему мой любимый. Он выдержал проверку временем, и там я лучше всего проявил себя как актер. Еще я люблю «Райскую аллею», потому что это моя первая режиссерская работа, а я люблю режиссировать. Люблю первого «Рэмбо». Люблю «Скалолаза», потому что он знаменовал мое возвращение. И я счастлив с «Неудержимыми», хотя «Неудержимых-2» режиссировал уже не я, а Саймон Уэст.
А если ты так любишь режиссуру, почему завязал на двадцать лет?
Мне было лень. Люди забыли, что я режиссер. Но я сделал над собой усилие, снял новых «Рокки» в 2006-м и «Рэмбо» в 2008-м, а потом – «Неудержимых». В будущем я вообще буду меньше играть и больше режиссировать.
В 80-е твой брак с Бриджит Нильсен доставил много счастливых минут бульварным журналистам. А как сегодня с личной жизнью?
У меня чудесная жена Дженнифер (Флавин, с 1997 года. – Прим.ред.) и три невероятные дочурки. Когда я поставил на себе крест, эти детишки появились в моей жизни, и я снова расцвел. Я счастливчик.
Как это – жить окруженным одними женщинами?
В доме все женского пола. Жена, дочери, их игрушки, горничная, все собаки… У меня есть пес, да и тот кастрированный. Но у меня имеется мужская нора – гараж, там мои винтажные спорткары, и все заляпано краской из-за моих занятий живописью.
Да, ты же крупный живописец...
Я занялся живописью еще подростком и подписывался «Майк Сталлоне», потому что меня бесило имя «Сильвестр». Я был очень бедным, слишком бедным даже для живописи. Поэтому я и стал писать сценарии – чтобы на краску не тратиться. Я вернулся к кистям и холсту в 1989 году. А Пикассо и немецких художников Герхарда Рихтера и Ансельма Кифера люблю всю жизнь. Я вообще больше люблю рисовать, чем писать. Писательство – это пытка, я раскрываю все свои слабости, уязвимые стороны… К тому же тебе приходится сидеть в полном одиночестве и писать, писать, потому что надо успеть сдать сценарий к сроку или потому что ты соревнуешься сам с собой.
Слава сильно тебя испортила?
Моя слава испортила всех остальных. Те, у кого хватает духу со мной заговорить, обычно настолько пьяны, что я не понимаю, о чем идет речь. Все остальные просто боятся. К тому же твоя жизнь превращается в спектакль. Ты не знаешь, кто все эти люди, а они знают о тебе все. Ты в невыгодном положении. Если кто-то хочет до тебя добраться и рассмотреть под микроскопом, он это сделает. Ты думаешь, что, добившись славы, ты поднялся на вершину мира, но на самом деле перед тобой сразу оказывается новая вершина. Как достичь покоя, чувства завершенности? Ответ: никак. Можно переживать лишь минутные вспышки этого ощущения.
Ну и как в таком случае ты видишь свое будущее?
В этом возрасте я слышу, как часы тикают – с громкостью колоколов на Биг-Бене. Я намерен пойти по стопам Клинта Иствуда и снимать фильмы, не снимаясь сам. Моя жизнь будет зависеть от способности сделать этот шаг. И пока я способен ходить, я буду делать кино. В любом случае, если общество называет меня старым, это не значит, что я таковым являюсь. Я в отличной физической форме. И я гонюсь за счастьем, даже если это делает других несчастными! (Смеется.)
